Василий Бархатов: биография и начало пути
Каждый знает, что почти у всех известных людей детство мало было связано с будущей профессией. Василий родился в семье журналистов в 1983 году. День рождения – 29 июля. В целом, его детство походило на детство рядового городского мальчишки. Как и все в районе, он играл, купался в реке, строил домики на деревьях, прыгал по гаражам. В общем, ничего примечательного. Тем не менее, его родители – интеллигенты, и поэтому считали, чтобы ребенок получил определенный «культурный минимум». Так мальчик попал в музыкальную школу. Изначально в качестве инструмента для Василия Бархатова выбрали гитару. По мнению мамы, это красивый предмет, который романтично смотрится. В ходе отборочного смотра стало ясно: мечтам родительницы не предстоит сбыться. Руки мальчика были короткими для гитары. Так он попал в класс балалайки. Среднее музыкальное образование он получил по этому инструменту.
Университетские годы
По окончании обычной и музыкальной школ, Василий Бархатов не планировал связывать свою жизнь с оперой. Тем более, с режиссурой оперы. Сам он объясняет свой выбор просто. Все изменила одна встреча. Звали ее Розетта Яковлена Немчинская, и была она профессором музыкальной части ГИТИСа. Встреча с будущей звездой произошла случайно: она отбирала на свой курс любых желающих, в то время как ее коллеги предпочитали людей с опытом. А Василия Бархатова в это время беспокоил вопрос, как откосить от армии. Он начал заниматься с Немчинской, и в возрасте 16 лет благополучно поступил на факультет режиссуры и мастерства.
«Мировая практика такова — в репертуаре годами ничего не держится»
— Василий, на вашей пресс-конференции по случаю мастер-класса в KazanOperaLab сквозил эдакий здоровый пессимизм относительно перспектив появления современной российской оперы на серьезных театральных подмостках…
— Я всегда отзываюсь очень легко на такие проекты, это, наверное, единственное, чем меня можно заманить, потому что я не лектор, который читает лекции направо и налево или ведет какие-то мастер-классы.
У меня нет особого дара, могу поделиться, но научить — вряд ли. Но сама идея KazanOperaLab очень понравилась, поскольку я сам через это прошел еще студентом, заканчивая ГИТИС и наблюдая за опытами Кирилла Серебренникова с Теодором Курентзисом, когда они начинали обращать внимание людей на современную русскую оперу на «Вин, сильно до всех этих мощных проектов.
И потом я сам попытался сделать «Опергруппу» (лаборатория современной оперы, организованная Бархатовым в 2012 году, — прим. ред.). Как раз основная идея моей лаборатории была в следующем — вернуть оперу из Homeless Opera Бори Филановского (проект «Бездомная опера» — прим. ред.) обратно в театры.
И тогда, слава богу, меня поддержали и министерство культуры, и сами ведущие театры, что в принципе решило во многом на тот момент и финансовые, и административные вопросы.
Василий Бархатов: «Опера — это музыка, а не ремарки к ней…»
— Но «Опергруппа» уже стала историей… Удалось вам хотя бы частично решить поставленные задачи?
— Частично это удалось, потому что опера Леры Ауэрбах «Слепые» была поставлена на Малой сцене театра имени Станиславского, она осталась в репертуаре и какое-то количество раз прошла. Но это с учетом того, что мировая практика такова — в репертуаре годами ничего не держится.
Я, поработав там, понимаю, что есть система stagione, где просто играют, например, 13 спектаклей в период от месяца до четырех, а затем постановку забывают или, если это копродукция, передают дальше в другие театры.
И только спустя какие-то годы может произойти возобновление. Либо есть репертуарный театр, но и здесь играется какое-то количество спектаклей внутри репертуара, а через какое-то время так же снимается. То есть, в принципе, «Слепые» прошли как раз так же, как прошли бы в любом театре.
А опера «Франциск» Сережи Невского получила в итоге «Золотую маску» — и тоже стоило огромных усилий возобновить данный спектакль, а было это на сцене Большого театра. Мне кажется, ни до, ни после ничего подобного там не происходило.
Понятно, что там шли оперы XX века (Вайнберг и прочее), но современного, по-моему, не было ничего. Самое интересное, что, если считать прогон и премьеру, «Франциск» прошел четыре раза при полных залах Большого театра. Это на самом деле круто, и в зале были совершенно разные люди.
Я навсегда запомнил один эпизод: после генерального прогона ко мне подошли две такие скромные женщины и начали диалог, который с первой фразы меня напугал. Тогда не было такого мракобесия, как сейчас, но уже какие-то вещи вызывали желание сгруппироваться в ожидании удара…
Они сказали: «Мы глубоковерующие…» А понятно, что опера «Франциск» про Франциска Ассизского — это такая трагичная и страшная история, может быть, не с той стороны, с которой принято рассматривать путь святого…
— Неканоническая история?
— Нет, это все правда, но не как учение, а скорее как натуралистическая история. Мучительная часть, как он к этому шел, как страдал в отношениях с другими людьми. И они сказали первую фразу: «Мы глубоковерующие…»
Я понимал, что сейчас придется выслушать что-нибудь не очень приятное, а они: «Вы знаете, это настолько сильно, мы плакали, потому что так рассказана была история…» И я вдруг понял, что это на самом деле великая вещь — встретить двух женщин из XIX столетия, когда музыка не являлась преградой к восприятию драматургии, когда опера не была условным жанром.
Я помню замечательные лекции покойного ныне Жерара Мортье, одного из самых знаменитых европейских интендантов. Он говорил: поймите, тогда опера «Травиата» воспринималась как сейчас фильм Педро Альмодовара! Зрители шли и смотрели историю Травиаты с этой музыкой.
Это сейчас — музыка Верди, либретто такое-то, здесь будут петь (это надо перетерпеть)… А это воспринималось как такая подача информации, все смотрели и сопереживали истории. И я понял, что эти женщины тоже не обратили внимания на всю сложность партитуры Сережи Невского, а она была очень непростая, на все вокальные и прочие текстовые штучки «тяжелой к восприятию современной музыки», как сегодня принято говорить.
Они это все восприняли целиком как историю Франциска Ассизского и стали ей сопереживать. И тогда я понял, что, если эти женщины возраста моей мамы подошли и сказали, что это их тронуло, значит, это все вранье, значит, это возможно сегодня, значит, есть зритель, способный воспринимать это не как просто диковинку актуального искусства, а как театр.
Начало работы
Несмотря на выбор факультета, парень втянулся и начал получать удовольствие от будущей работы. Еще будучи учеником обычной школы, он сделал ряд выводов по поводу театра. Основная мысль: нельзя силком заставлять посещать спектакли, тогда ни люди, ни актеры не получают удовольствие. Поэтому он чувствовал потребности в новой реализации классических идей, в новых формах классики, а также в постановках редких произведений. Иными словами, основной задачей театра, по его мнению, должна была стать такая работа, которая бы интриговала зрителей.
Путь к Олимпу
Путь Василия Бархатова к славе и успеху был долгим. Это касается почти всех людей искусства. Всем им приходилось сильно трудиться, прежде чем мир признал их. В 2005 году он оканчивает ГИТИС и перед ним встает выбор, что делать. Первое место работы – Ростовский государственный театр.
Бархатов Василий, режиссер постановки дилогии «Директор музыки», привлек внимание Валерия Гергиева. Тот был работником Мариинского театра и занимался поиском постановщиков. В его мечтах был грандиозный проект по воплощению на сцене всего Шостаковича. Руководство театра благосклонно отозвалось о своем сотруднике, и Василий Бархатов попал на работу в Мариинку.
Дебютом на великой сцене стала работа «Москва-Черемушки». Эта небольшая оперетта появилась в 2006 году. После неожиданно была показана в Лондоне, где получила небывалую популярность. Гергиев в полной мере покровительствовал своему протеже, и Василий Бархатов продолжил работать как режиссер-постановщик. Следующей его работой стала почти никому не знакомая опера Яначека «Енуфа». Стоит сказать, что почти все постановки молодого человека были номинированы на театральные премии.
Чем так привлекательны постановки Бархатова? Эпатажем. Он привнес то, что не могли сделать до него, – новизну подачи идеи. Например, в нашумевшей постановке «Бенвутто Челини» был введен образ героя в старости. Все бы ничего, если бы на роль не пригласили Сергея Шнурова.
Почти все работы Бархатова были номинированы на серьезные театральные премии. На сегодняшний день у него восемь наград. Учитывая возраст Василия Бархатова, – это солидный багаж.
Пробовал себя он и на поприще кино. Также успешно. Первой его работой стал фильм «Атомный Иван», где он выступил в роли сценариста. Засветился Василий как автор шоу в цирке и режиссер музыкальных клипов. Разносторонний человек, не боящийся пробовать себя в разных течениях.
Тем не менее, музыка и опера – главная его работа. Его основная задача сейчас – подготовка музыкальных спектаклей для России и зарубежных стран. Драмы Шиллера стали для него новым и необычным опытом, так как для этого он не ставил спектакли такой тематики. В 2009-ом появились «Разбойники», а через два года – «Коварство и любовь».
Василий Бархатов: «Мама очень переживала, чтобы оставшуюся жизнь мне не пришлось есть известку»
А он ставил оперу в Мариинке уже в 22 года, а через три года получил премию «Прорыв». Теперь он ставит спектакли в МХТ им. Чехова, Большом и Пушкинском театрах. На ТВ он запомнился проектами «Призрак оперы» и Yesterday live. Он делал новогодние «Оливье-шоу», где грозно командовал самим Стингом. А еще впервые поставил полнометражную картину — «Атомный Иван». Кстати, Василий — член Общественной палаты России. Мы поговорили с человеком, который так много успел в свои 28 лет.
— Абсурдистская комедия «Атомный Иван» — о событиях, которые разворачиваются на АЭС. Что-то из детских страхов после Чернобыля?
— Любая работа — сублимация личных проблем. Недаром Зигмунд Фрейд вырос на раскапывании грязного белья разных творческих единиц. Я начал сознательно воспринимать окружающий мир тогда, когда по телевизору постоянно обсуждалась тема катастрофы на Чернобыльской АЭС. В то же время я смотрел программу об НЛО. Эти две передачи сильнее всего врезались в детское сознание. Ложась спать, я боялся атома и «зеленых человечков». Поработать с инопланетянами мне пока не удалось, а вот пробраться на атомную станцию и изучить, как там все устроено, посчастливилось. Я хотел снять не фильм-катастрофу, а кино про людей, которые ходят на АЭС на работу, как в церковь или домой. Ешь, молись, строй атом.
— Ваша телевизионная работа сильно отличается от театра и кино?
— Режиссура есть режиссура. Моя задача — рассказать историю любым доступным для меня способом. Спектакль и фильм — это авторская история. На ТВ нужен опыт работы с большим коллективом, это не площадка для радикального самовыражения. Интересно, что никогда не знаешь, какие навыки, языки понадобятся для этой работы. При этом работаешь на виду, под раздражающим присмотром общественности. А в этом случае работу обсуждают необъективно, а выхватывают отдельно взятые моменты.
— Как в той истории, когда вы позвали в оперу Сергея Шнурова…
— Да, все обсудили его, меня и Гергиева. Есть большая опасность публичных ярлыков в нашей стране. Каким бы замечательным, умнейшим и интеллектуальным человеком ни был Сергей Шнуров, он для всех останется исполнителем веселых матерных песен. Я останусь молодым нигилистом, хотя таковым не являюсь. Но так повелось, от этого никуда не деться — гоголевщина.
— А какой он — друг Шнуров? С первого взгляда это человек, эпатирующий публику…
— Он никогда не пытался выглядеть хуже, чем он есть на самом деле. Сергей Шнуров — это закрытое учреждение с определенным фасадом и большим количеством интересного содержания внутри. У него исключительный вкус на любой жанр искусства. Он знает и видит хорошее кино и театр. Не случайно его уважает так много достойнейших людей — от Юрия Башмета до Сергея Соловьева. Не могут они все ошибаться.
В «Оливье-шоу» Василий работал со многими звездами. Тони Брэкстон слушалась его беспрекословно.
— А как вас занесло в «Останкино»?
— Предложение работать мне поступило от Константина Львовича Эрнста и продюсера программы Yesterday live. Мы встретились, обсудили, решили делать новое шоу. У каждого были свои мысли по этому поводу, мы их суммировали и сделали итоговый продукт. В процессе съемок он видоизменялся, менял формат, но это нормально. Это часть концепции. Yesterday live должна быть то дико абсурдной, то смешной, то со специфическим юмором в стиле ВВС, то с налетом пошлости. Программа призвана отражать окружающую действительность.
Дочка Полина уже показывает какие-то балетные движения
— За «Призрак оперы» вас не критиковали коллеги по театру?
— Многие серьезные культурные деятели не приняли этого. Спрашивали, зачем ты ставил эти пошлые номера? Но Киркоров не поет на сцене Большого театра. Я бы не взялся за такую режиссуру. Зато благодаря всем участникам проекта многие люди пошли в оперу. Это факт! Я сознательно взял на себя эту ношу и был готов к таким оценкам.
— В вашей жизни тоже немало абсурда. Ведь музыкальную школу имени Шостаковича вы оканчивали по классу балалайки…
— В своей жизни я стараюсь принимать все. Нет, профессиональные предложения приходится забраковывать пачками. Я о другом — в хозяйстве все пригодится рано или поздно. Иногда я ленюсь и не иду на контакт или на лекцию в институт, но потом все же заставляю себя мобилизовать силы и сделать то, что надо. Осмысленный труд обязательно принесет пользу.
— Как на вас смотрели, когда вы в 22 года пришли ставить оперу в Мариинский театр?
— Я до сих пор ловлю на себе некоторые недоверчивые взгляды на первых читках и репетициях. Это вполне объяснимо. Дело в другом: я сам должен доказывать своей работой право на это место. Ведь на мне большая ответственность — я заставляю огромное количество людей делать то, что мне хочется. Причем по 6 — 7 часов в день. Кому из взрослых людей такое понравится? Каждый раз надо доказывать, что ты не дурак.
— Сейчас вы репетируете спектакль в МХТ?
— По приглашению Олега Павловича Табакова я ставлю пьесу «Новые страдания юного В.». История, основанная на произведении Гете. Современный «Вертер» по имени Эдгар находит книгу без обложки и начинает смеяться над ее языком. Но потом понимает, что книга многое вокруг объясняет и более того — он в нее вписан. Уже начались репетиции в Литовской национальной опере, куда меня позвали ставить оперу Петра Ильича Чайковского «Евгений Онегин».
— Ранняя слава вам не замутила рассудок?
— В творчестве я делаю так, как хочется. В пределах разумного, конечно. Если хочется делать оперу, то ставлю ее. Если юмористический проект — делаю его. Если хочется пойти в «Макдоналдс» — иду туда. Если есть желание приехать на «Ауди» — сажусь в нее. А на следующий день еду в метро. Хороший спектакль мы можем отметить в ресторане, а можем выпить на бульваре, закусывая чипсами. И меня это не смущает. Никакой звездной болезни или понтов. Режиссура не должна распространяться на себя самого.
В детстве боялся атома и «зеленых человечков»
— Ваша мама говорила, что первые ваши постановки были ей не совсем понятны…
— Моя мама и сестра всегда очень переживали, чтобы я, выбрав путь оперной режиссуры, не ел всю жизнь известку. Чтобы хотя бы на хлеб с маслом хватало. Первый мой спектакль был радикальным, и взрослому человеку тяжело было понять его. Зачем этот юноша изъясняется таким странным языком? Пошел бы лучше в Газпром работать.
— С супругой вас тоже свел театр?
— Это была спонтанная история. Она работала балериной в Мариинке. И так сильно понравилась мне, что на каждой репетиции я шутил, обращал на нее внимание, осыпал комплиментами. Потом сходили кофе попить, потом еще раз. И вот теперь мы вместе уже пять лет, и у нас растет чудная дочка Полина.
— По поводу дочки вы говорили, что не хотите видеть ее «селедкой», то есть в балерины не отдадите.
— Полгода назад мы смотрели проект «Болеро», и вдруг супруга спросила у Полины: «Будешь танцевать?» А она отвечает: «Да-а». Маша уточняет: «А как?» И тут Полина вскакивает со стула и повторяет некоторые балетные движения из тех, что она видела. Хотя ей было всего полтора года. Говорят, есть у нее к этому делу природная предрасположенность. Ведь жена у меня балерина, а ее мама — известный балетный педагог. Но балет — это очень тонкая вещь: или пан, или пропал. Легко можно сломать человеку жизнь, тело и мозг или, наоборот, воспитать выдающуюся балерину.
— Что вы считаете своей самой большой ошибкой в жизни?
— Я стал известен более широкому кругу людей, нежели хотелось бы. Хотелось быть оперным режиссером, которого никто не знает. И быть уважаемым в узком кругу. Публичная известность мне не нужна. Я стараюсь всем уделить время, которого и так очень мало. Воспитание правильное…
— А что если «опроститься» и уехать в глубинку?
— Там невозможен и никому не нужен тот театр, который я делаю. В Москве и Питере тяжело найти своего зрителя. С каждым километром смысл моего творчества пропадает все больше и больше.
А как на личном фронте?
Побочный эффект почти любой славы – пристальное внимание к своей персоне. Не стал исключением и Василий Бархатов, личная жизнь которого стала предметом сплетен. Летом 2020 году он женился. Познакомился со своей избранницей он еще в 2014 году. Она сразу покорила его разум. У них есть дочка, которую зовут Полина.
Режиссер негативно относится к обсуждению своей личной жизни и неохотно отвечает на вопросы журналистов. Его жену зовут Асмик Григорян, и к ней приковано не меньше внимания, чем к известному мужу.
Критика работ Василия Бархатова, в основном, идет от ценителей классических традиции. Но почти все признают: оперное искусство требует пересмотра, так как многие считают постановки скучными. Для привлечения новых зрителей и превращения театра в массовое искусство следует поменять принципы постановок. Поэтому Василия Бархатова благосклонно принимают те, кто ждет возрождения оперы и театральных спектаклей. В любом случае, учитывая молодой возраст режиссера, мир ждет еще множество его необычных работ.
Отрывок, характеризующий Бархатов, Василий Алексеевич
– Всё то же, – отвечала она мужу. Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его. – Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!… Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки. – Княгиня, иди же сюда, – прокричал он. Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних. «Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь. – Элен! – сказал он вслух и остановился. «Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось. – Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки. Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением. «Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер. – Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя. Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих. Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».) – Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это. Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал. Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном. Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю. – Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем… Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый. – А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего. – Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел. Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!» – Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству? Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него. – Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров! – Ваше сиятельство, я полагал… – Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты. Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п. Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул. – Др… или дура!… – проговорил он. «И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой. – А княгиня где? – спросил он. – Прячется?… – Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении. – Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол. Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить. – Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга. Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его. – Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j’ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она. – Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь. – Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал. – Нет, mon pere. [батюшка.] Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился. После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора. Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу. – Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует. – Не нужно ли чего? – Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.] – Ну, хорошо, хорошо. Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской. – Закидана дорога? – Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости. Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом. – Ну, хорошо, хорошо. Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет. Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге. Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты. Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль. Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!» – Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия. – Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем. – Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
